Виктор Пелевин пишет не только редко, но и метко. Странным образом умудряясь совмещать в своих текстах, с одной стороны, редкостную злободневность, а с другой — некоторую потусторонность и отсутствие явной конъюнктурщины. Кроме того, на что особенно хочется обратить внимание, уже далеко не первый год происходит удивительная и забавная история: каждый новый пелевинский роман ждут как откровение, как объяснение нашей текущей ситуации. «Поколение П» растолковало нам многое и про Ельцина, и про Березовского, и про поколение homo zapiens. «ДПП(нн)» раскрыло тему непостижимого Путинского Пути и тотально иррациональную суть внешне столь рационального российского капитализма. «Священная Книга Оборотня» показала во всей красе оборотней в погонах. «Empire V» окончательно расставила точки над всеми i российской истории и ее тайных пружин. Сборник «П5» тоже неплохо отразил (и преобразил, как в кривом зеркале) некоторые наши своеобразные нынешние реалии навроде инфернальных ментов или источника некоторых гигантских денежных состояний из списка Forbes. Мы уже даже привыкли: «Пелевин к нам приедет, Пелевин нас рассудит». Как на сей раз?

Злоба дня.

На сей раз, однако, странно.

Роман под лаконичным названием «Т» погружает, как и положено у Пелевина, в некоторую задумчивость. Но злободневности и актуальности в нем не так много. Исчерпывающего конспирологического объяснения глобального экономического кризиса — нет. Про Путина вообще ни слова, про Медведева тоже. Как будто никакого Медвепутина в стране нет и в помине. Чудеса, однако... Впрочем... может быть, это как раз знак: а стоит ли оно того?.. Чёрт, а ведь и правда...

Промелькнул загадочный Батрак Абрама и сгинул в закоулках потревоженного разума; помаячили на горизонте восприятия силовые и либеральные чекисты и уступили сцену гораздо более важным, по мнению автора, вещам. Каким?

Например, тому, во что превращается современная культура.

«Главная культурная технология двадцать первого века, чтобы вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы. Трупоотсос у нас самый уважаемый жанр, потому что прямой аналог нефтедобычи. Раньше думали, одни чекисты от динозавров наследство получили. А потом культурная общественность тоже нашла, куда трубу впендюрить. Так что сейчас всех покойничков впрягли».

Или той степени цинизма, с которой этот процесс происходит.

- Эти умы выдумывают нас с художественной целью?
- Да, — ответил Т. — Хотя при этом сильно сомневаются в художественной ценности своего продукта. Как я понял, их цель гораздо ближе к коммерческому скотоводству, чем к художеству».

Или рассуждениям о сущности литературы как метода создания новых миров.

«Каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога — он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола — он создает тень мира и тени его обитателей...»

Последний пассаж кажется мне наиболее интересным. Именно его и хочется развивать дальше.

«Прости меня, если я пел об этом раньше...»

О чем же все-таки роман? А всё о том же.

Бытует точка зрения (и она довольно распространенная), что старина Пелевин вот уже много лет пишет одну и ту же книгу. Только немножко с разными персонажами и вариациями на тему сюжетов и ситуаций. И это всегда один и тот же мистический метафизический роман о духовных поисках и обретении истины. Своего рода универсальный текст-трафарет с подставными лицами: есть определенные роли, и под них можно подставлять требуемых персонажей.

Так и тут. «Т» — точно такой же роман о постижении вселенской истины, об освобождении от майи, от заблуждений, о постижении истинной природы вещей. Движение дальше, движение вглубь. Вглубь чего?

Вглубь самой сути творчества. Вглубь того, чем занята литература. И, конечно, как обычно, не без элементов постмодернистской игры.

Жизнь как текст, текст как жизнь.

Роман «Т» — это постоянная, не прекращающаяся ни на секунду игра.

Текст, превращающийся в реальность. Ощутимую, зримую, творимую, вещественную реальность, как в лосевском определении мифа. Текст, превращающийся в реальность, не отличимую от настоящей жизни. И тут же, «задом наперед, совсем наоборот», — реальность, трансформирующаяся обратно в текст. В буквы, написанные на бумаге.

Казалось бы, пустые слова. Может ли выдуманный персонаж стать реальным? Да ни за что. Однако...

«Фальшивый герой какого-нибудь дамского романа с божественной точки зрения не менее реален, чем пассажиры в метро, которые этот роман читают. Причем, книжный персонаж, возможно, даже реальнее обычного человека. Ибо человек — это книга, которую Бог читает только один раз. А вот герой романа появляется столько раз, сколько раз этот роман читают разные люди».

Как известно, если много людей начинает думать об одном и том же, придавая этому статус реального, рано или поздно так и будет. История ХХ века, с идеями коммунизма и фашизма, воплотившимися в плоть и кровь, хорошо подтверждают этот тезис.

Что есть реальность? Что есть текст? Какова их онтологическая суть? Чем они схожи? Чем отличаются друг от друга? Вадим Руднев в книге «Прочь от реальности: Исследования по философии текста» как дважды два объяснит нам, что, в сущности, ничем не отличаются.

«Мы говорим, что Шерлок Холмс никогда не существовал, но это значит, что любое высказывание о нем не должно иметь смысла. Однако мы интуитивно прекрасно чувствуем, что высказывание: «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» в каком-то смысле истинно, а фраза «Шерлок Холмс был женат» или «Шерлок Холмс прекрасно играл на виолончели» в каком-то смысле ложно. Они истинны и ложны в возможном мире рассказов Конан Дойла и разговоров вокруг этих рассказов. Но раз возможны эти разговоры, значит, говоря, что Шерлок Холмс не существует, мы каким-то образом производим насилие над нашим языком, «злоупотребляем» им... Гамлет, Дон-Кихот, Дон-Жуан, д'Артаньян, Шерлок Холмс функционируют в культуре почти так же, как Сократ, Фридрих Барбаросса, Робеспьер или Пушкин».

Ну, так чем отличаются друг от друга текст и реальность? Правильно. Всё зависит лишь от точки зрения и точки отсчета («точки обстрела»). Одно перетекает в другое и потом обратно, ибо текст и реальность — лишь две ипостаси бесконечно разнообразного мира. Только ипостаси эти как минимум с одним существенным отличием. Время реального мира однонаправленно: от прошлого к будущему. Время художественного текста может развиваться в ЛЮБОМ направлении. Автор может перемешать эпизоды и расставить их в произвольном временнОм порядке. Мы можем начать читать книгу, например, с последней страницы, кто нам помешает? А можем прочитать не один раз, и, читая вторично, уже будем знать, что к чему и почему. В таком тексте времени, как привычной нам категории, нет — ибо текст уже существует в полном объеме. А следовательно, текст пребывает в бесконечности, в вечном «здесь-и-сейчас».

Но позвольте, это же и есть дзен-буддистское сатори, состояние просветления, разве нет? А кто, как не Бог, способен воспринимать реальность в полном объеме, в каждый момент ее существования? Другими словами, Бог воспринимает жизнь как текст. И истинному Создателю даже не обязательно сжигать листы из книги жизни, размешивать пепел в стакане и выпивать эту адскую смесь, чтобы пообщаться с героями книги. Как библейский Бог в свое время, наверно, сделал так, чтобы поговорить с Моисеем на горе Синай.

Но фактически в романе Бог предстает не столько как автор, сколько как читатель, который держит в руках книгу и может прочесть ее так, как заблагорассудится. А читатель есть вполне пассивный наблюдатель, в конечном счете. Чистое, ничем не замутненное зеркало, которое лишь отражает — и только. Как и любой из нас, читая книгу, является в первую очередь именно пассивным наблюдателем, складывающим из букв, слов и предложений какие-то смыслы.

А теперь перечитываем пелевинские пассажи про читателя, имея в виду арифметическое равенство «Читатель = Бог». Отрывки воспринимаются совсем иначе.

«Это не в нас присутствует читатель, а наоборот — мы возникаем на миг в его мысленном взоре и исчезаем, сменяя друг друга, словно осенние листья, которые ветер проносит перед чердачным окном».

«Ну и где здесь читатель? Везде, конечно. Все это на самом деле видит он. И даже эту мою мысль думает он — отчетливее, быть может, чем я сам. С другой стороны, господин в желтом галстуке определенно прав — ведь читатель просто смотрит на страницу, да. В этом и заключена функция, делающая его читателем. Чем еще, спрашивается, ему заниматься? Ну вот, и я тоже просто смотрю... Так, а кто тогда этот «я», который смотрит? Зачем тогда вообще нужен какой-то «я», если смотреть может только читатель? Тут загадка. Надо еще много думать. Или, наоборот, не думать совсем...»

Выводы из этой идеи разные.

Например, такой: опять какая-то псевдоумная многословная «телега» ни о чем.

Или вот такой вывод: читателем ведь является, в сущности, каждый из нас. Следовательно, эти оба пассажа — в том числе и про нас. Каждый из нас — и червь, и Бог, как известно.

Или вот еще такой вывод: поскольку Бог — лишь Читатель, то кто тогда Автор?.. Ну как это — кто? Да каждый из нас. Каждый из нас пишет свою собственную книгу. Отсюда — проблема свободы воли и смысла жизни, которую каждый может решить для себя только сам.

Прелесть большинства пелевинских книг как раз в этом — в многообразии возможных трактовок. Каждый волен понимать их, как говорится, в меру своих способностей. Или не понимать — что тоже, в общем, не худший вариант.

Священный Т-реугольник.

Космогония мира, который не отличается от текста, подразумевает определенное, присущее этому миру народонаселение. Жители мира, описанного в «Т», могут быть поделены на три категории. Категории эти прямо вытекают из мысли о том, что реальность и есть текст. Автор — Герой — Читатель. Бермудский треугольник, в котором, к слову сказать, запросто можно и заплутать. Например, принять одного за другого, а кого-то вообще не заметить. А с учетом того, что они и сами, по своей инициативе, могут поменяться местами... всё бесконечно запутывается.

По идее, если подумать, то нереален в этой тройке только Герой — ибо выдуманный персонаж. Автор книгу пишет, Читатель читает. Чего тут усложнять? У Пелевина же ситуация развивается так, что все трое становятся одинаково нереальны и сомнительны. Читателя так вообще не могут найти днем с огнем (что, впрочем, не удивительно, если учитывать, что герои находятся внутри романа). И в то же время, этого Читателя Герой может найти где-то в себе. А при определенных умениях может превратиться в Автора, влезть в его теплые тапочки. Не зря же, в конце концов, считается, что литературный Герой порой начинает жить своей жизнью, и Автор над ним более не властен. Эта метафора тут и обыгрывается.

Вот в этом-то зеркальном лабиринте текста и реальности главному герою, графу Т., как раз и предстоит найти свою истинную природу, понять, кто он такой и к чему предназначен. Это не так просто, ибо оказывается, что он — лишь герой книги, а ему противостоит авторский коллектив во главе с неким Ариэлем, литературным шабашником и каббалистом. Осознать ситуацию, принять и потом ее переломить — задача куда как нехилая.

Всё запутывается еще сильнее, когда мы узнаём, что граф Т. — это всего лишь сновидение Льва Толстого. Кто здесь Автор, кто Герой, кто Читатель? Кто о ком пишет? Или — кто кому снится? (Почти как у Льюиса Кэрролла). Боже ты мой...

Или еще такая ассоциация: странным, непостижимым образом эта волшебная бермудская связка, Автор — Герой — Читатель, перерастает в Святую Троицу: соответственно, Отец — Сын — Святой Дух. В пользу этой версии свидетельствуют и финальное стихотворение Белой Лошади, и обложка книги, на которой, как явствует из аннотации, размещен фрагмент картины некоего В.Соловьева «trinity».

Таким образом, написание и чтение книг — своего рода религия? М-да... Налицо абсолютно неортодоксальная трактовка религиозных вопросов, за которую наиболее мракобесные христиане вполне могли бы отлучить Пелевина от церкви — как когда-то, век назад, отлучили Льва Толстого.

Впрочем, лично мне почему-то безумно нравится такая религия...

Партизанские игры разума.

Итак, всё это — не более чем игры разума, от начала и до конца. Постмодернистские партизанские игры хитромудрого пелевинского разума. Этим, впрочем, автор нас не удивит, к его изощренным фантазиям мы привыкли. Привыкли к полной умозрительности и иллюзорности происходящего в его романах. К тому, что его тексты — не столько типовые приключения, сколько художественное изложение заковыристых концепций. И цель графа Т., к которой он маниакально стремится — загадочная Оптина Пустынь — столь же умозрительна и иллюзорна. Ее как бы вроде бы и нет, но как бы вроде бы она уже давно тут. Как Чапаевская Пустота, как Радужный Поток Оборотня А Хули, как выход наружу из поезда «Желтая Стрела». Как дзен-буддистское просветление. Всё нормально.

Ведь настоящий Лев Толстой, по утверждению Пелевина, умер как раз по пути из своего имения Ясная Поляна в Оптину Пустынь. Значит, мысленно великий писатель был уже там в момент смерти. И теперь уже всегда будет там. А значит, это место и является главной целью любого духовного путешествия. Впрочем, каждый может назвать это место так, как ему заблагорассудится, не так ли? Или вообще никак не называть, ибо «наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке».

Поначалу, кстати, вместо основной концепции мироздания хитрый Пелевин подсовывает нам своего рода «фэйк». Идею «многобожия» по типу древнегреческого, когда нет единого Создателя, а есть куча маленьких творцов, которые каждую минуту, по очереди, исподволь управляют человеком. Мелкие желания, страстишки, которые квартируют в нас и наполняют нас. Нас же самих, естественно, при таком раскладе нет.

Но постепенно эта тема девальвируется; происходит это в ходе многочисленных духоподъемных и душеспасительных бесед, которые ведет граф Т. со своими визави. И главный из них — некто Владимир Соловьев. Вместе они (Т. и Соловьев) составляют классическую пелевинскую пару «учитель — ученик» в лучших традициях Петра Пустоты и Василия Ивановича Чапаева, Затворника и Шестипалого, Димы и Мити из «Жизни Насекомых", Андрея и Хана из «Желтой Стрелы»... далее по списку. В общем, это не странно: классический метод изложить сложную концепцию, не впадая в полное занудство — это использовать вслед за Платоном форму диалога.

А учитывая, что тёзка данного персонажа — русский философ XIX века Владимир Соловьев — является автором идеи богочеловека и богочеловечества, выбор имени не кажется случайным. Ведь в итоге перед нами явно предстает концепция, в которой человек и Бог — понятия равновеликие.

А Брахман, для тех, кто забыл, это термин из индуизма и буддизма и означает, по Википедии — «безличный, индифферентный абсолют, «душу мира», первооснову всех вещей и феноменов». Перед нами — всего лишь Брахман, возомнивший себя Богом. Или простой литературный негр, возомнивший себя Брахманом.

В результате, что особенно радует, граф Т. все-таки достигнет цели — и врагов «зачистит», и сам станет Автором своей книги, и путь в Оптину Пустынь найдет. Полный happy end, «победа сил добра над силами разума» (термин Леонида Каганова). Впрочем, особой радости это нам не доставит — слишком уж умозрительны игры разума, в которые играет граф Т.

Где имение, а где местоимение, граф?

Роман скроен, кстати, довольно сомнительным образом, следует заметить ради справедливости. Много совершенно необязательных мест. Рваный ритм. Сюжет мотыляется, как телега на проселочной дороге, из стороны в сторону безо всякой логики. Многие сюжетные линии действительно «провисают», как самокритично признает и сам автор (то есть Пелевин) — и никакой виртуальный Гриша Овнюк скрепить их толком не в состоянии. Всё это можно считать недостатками, а можно достоинствами, дело вкуса.

Как пишет мой тёзка, Дмитрий Быков (как и я, Дмитрий Львович), «На вопрос же о том, хорош или плох новый роман Пелевина, отвечать вообще бессмысленно. Он безусловно плох как роман; он так же плох как штурвал, микроскоп или лапти, потому что ни штурвалом, ни микроскопом, ни лаптями, ни романом не является. Он является пелевинским способом фиксировать время и вызывать в читателе те чувства, которые Пелевин справедливо считает благотворными» (см.его рецензию под славным названием «Витина Пустынь»).

Но зато, как обычно, в тексте наличествует масса блистательных пассажей, чисто пелевинских, своего рода маленькие «знаки качества", которым хочется еще раз порадоваться.

«От писателя требуется преобразовать жизненные впечатления в текст, приносящий максимальную прибыль».

«Серая траншея близкой реки, государственные сиськи куполов, скаты крыш, подобные ступеням ведущей на эшафот лестницы...»

«Его арестовали по политическому обвинению. Оскорбление высочайшей особы... Хотя никакого оскорбления там на самом деле не было... Якобы беседовал с императором. Тот спросил, в чем космическое назначение российской цивилизации. А Соловьев возьми и скажи — это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. За это и посадили».

«Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. «Кто» — это местоимение, а тут ни имения, ни места».

И вот еще напоследок небольшой креатифф. Он непосредственно относится к главной теме романа.

«Дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами...»

Возможно, еще лет через сто появится роман, ну, скажем, под названием «П.", где сам Виктор Пелевин выступит в роли главного персонажа. Это будет мелкая месть тех, кого сам ПВО сегодня использует в качестве прототипов для своих произведений. И вот тогда-то, наконец, круг замкнется, и уже по-настоящему.

Порой начинает казаться, что роман «Т» — лишь очередная попытка решить известный коан о хлопке одной ладонью. Или изобрести очередное, сто восемнадцатое по счету, доказательство существования Бога. Героями романа которого мы все, в конечном счете, являемся.

«Мой друг критик сказал мне на днях

Что мой словарный запас иссяк.

Но все же я попытаюсь спеть

О том же самом в несколько более сложных словах...»

Итак, действительно всё о том же, но в несколько иных словах. Определенно, Виктор Пелевин пишет все эти годы одну и ту же книгу. Но это — книга о чем-то самом главном, неизменном, о чем мы раз за разом забываем за бессмысленной жизненной суетой, но о чем вспоминаем каждый раз после очередного пелевинского романа. А потом забываем снова.

А жаль.

P.S.

И еще к слову о перетекании реальности в текст, а текста в реальность.

На самой задней странице книги, в исходных данных романа «Т» (кто вдруг не обратил внимания), литературным редактором значится... не кто иной, как Ариэль Эдмундович Брахман (заключенный в траурную рамочку). То есть тот самый господин, который писал роман про графа Т. Ну, то есть, один из главных персонажей романа Виктора Пелевина «Т», в котором расказывается о том, как пишется роман про графа Т.

...Слушайте, я уже запутался...

:)